Генерал повез меня на Крутую. Дорога шла лесотундрой. Часа через полтора мы увидели огромные столбы черного дыма, поднимавшегося над лесом. Сажевые заводы сообщали о себе. Только километров через двадцать показались цеха, лагерный поселок, а за ним и забором — два жилых барака для вольнонаемных.
Завод газовой сажи — чрезвычайно своеобразное производство. Ужасно своим несовершенством: сажа получается только из 2% сжигаемого газа — все остальное уходит в черный дым, видный за десятки километров и загрязняющий все вокруг. Рабочие сажевого завода чернее, чем обычные трубочисты, и после смены даже мочалками с трудом отмывают лицо.

После долгого совещания с инженерами техотдела мы единодушно пришли к выводу, что надо наладить отбор проб из каждой печи, чтобы знать, какие из них портят сажу; нужно также через определенное время измерять температуру и постараться определить производительность каждой из печей. Для этого замеры должны проводиться круглосуточно. Мы решили организовать работу так, чтобы в дневную смену Иванов и я выходили вместе, а в ночные — по очереди. В результате каждому из нас приходилось дежурить 36 часов, затем 12 отдыхать. Естественно, никаких выходных не было. Через месяц мы выяснили, какие печи работают плохо. Выключили их на несколько дней, проверили горелки, рихтовку, снова запустили. Работали все, в том числе и заключенные — „урки“ — с терпением и даже энтузиазмом. Я выпросила у руководства лагерей махорку, и смена, выпустившая качественную сажу, получала несколько пачек как поощрение. Сажа пошла чистая!

Как-то раз я возвращалась из Ухты с попутчиком, молодым мужчиной лет 25, светловолосым, с яркими голубыми глазами и правильными чертами лица. Разговаривать с ним я не собиралась, но он сам сразу обратился ко мне: „Вы, наверное, с сажевого?“ Я довольно сухо ответила: „Конечно, это видно по моему лицу“. „А я Евгений Рябчиков, до 37-го был журналистом „Комсомольской правды“, а с 42-го — освобожденный зек, отсидел пять лет за КРД“, — нагловато представился он. Я удивилась: парень выглядел очень молодо, как же он успел получить срок за контрреволюционную деятельность, отсидеть и освободиться? Решила — лжет, тем более что многие заключенные, особенно „урки“, фантастически врали о своей жизни на воле. Но Рябчиков продолжал рассказывать о своей прошлой жизни так интересно, что я невольно начала ему верить. С этого дня я все время чувствовала его постоянное присутствие. Входила в библиотеку — он оказывался там, на всех моих докладах он сидел где-то в уголке и блестел своими яркими глазами.